– Негатив писать будем, один сплошной негатив, – сходу замечает Пётр, когда я прошу его рассказать о себе.

Петру 60, у него скрипучий голос деревенского старика (наверное, такой тембр бывает, когда много времени проводишь на морозе) и словарный запас человека с университетским дипломом. Иногда проблемы, которые его жутко волнуют, меня смешат – например, «печать Антихриста» в новых паспортах, «об этом точно писали в Интернете». В другой раз я ловлю себя на мысли, что семеро из десяти моих знакомых, нимало не сомневаясь, назовут учёную степень – «научной», а вот этот странный дед, несколько лет живущий в деревне в вагончике без отопления, произносит всё совершенно правильно, время от времени использует разные умные слова и к месту цитирует книжки.

Паспорта у Петра давно нет – оставил на очередном месте жительства, да так и ушёл. Сейчас то ли не помнит тётушку, у которой паспорт лежит, то ли не хочет снова связываться – не поймёшь: «Я вообще умею ладить с людьми, но не люблю, когда на шею садятся».

Про прописку попробовал было выяснить с сестрой, у которой был прописан до очередной отсидки, да ничего не вышло. «Выписывали меня по закону. Не прописывают теперь тоже по закону. Там нужен определённый метраж, а я в него не влезаю. Да понимаю я всё».

В то, что можно попытаться оформить пенсию, просто не верит: «У меня же стажа за всю жизнь – три года. Остальное – тюрьма и левые всякие работы. Какая мне пенсия?»

Так и живёт – контейнер, иногда – приезды владельца участка, за чьей живностью Пётр смотрит. Из связи – телефон, иногда ещё приезжают волонтёры из «Каритаса». И картины.

Он родился у мамы-москвички где-то в Северном Казахстане. «Бабушка рассказывала, мать поехала за длинным рублём. Денег не привезла, а привезла меня. А тот, которого я называл отцом, потом говорил, что и брат тоже не от него, только девчонки».

Мать, в конце концов, устроилась куда-то в прачечную, отец работал на заводе. Отец сильно пил, видимо, из этого Пётр на всю жизнь сделал для себя вывод, что пить не стоит. Специально попросил: «Вы напишите в вашей статье: я не пью и не курю». В интонации, с которой эта фраза звучит, слышится почти детская гордость. В организациях, где работают с бездомными, утверждают: жить на улице и не пить – очень трудно. Так что Пётр – действительно молодец.

Про отца говорит кратко: «Я рад, что он меня пить с собой не заставлял. Дескать, «давай, сядем, поговорим». Потому что я бы не смог отказать. Брат так и спился».

По причине той же нелюбви к выпивке, по словам Петра, не ладилось потом и с работой. «На завод или на фабрику я не хотел. На заводах, там же старшие компании всё. Если ты с ними не выпиваешь, всё, ты – чужой».

Впрочем, с работой – это потом. Уже в восьмом классе Пётр в первый раз сел за кражу.

«У меня в юности был друг – я его называл «сын Остапа Бендера». Он менял работы просто, как вы ходите на выставки. Представьте, был момент, когда он устроился санитаром на «Скорую». Мы ему говорили: «У тебя же нет медицинского образования!» А он: «А на «Скорой» оно не нужно». У него всегда были деньги, и мать никогда его не ругала.

А мне просто нужен был какой-то доход. Например, когда я жил у знакомых, всем было очень удобно – удобно же, когда человек всё время что-то приносит - кофе или, там, шоколад, раньше сложно было достать.

И я себе выбрал квартирные кражи. Я не могу обижать человека, когда его вижу. А когда в квартире никого нет – для меня это было как бы абстрактно. И я так себя успокоил: раз я человека не вижу - всё в порядке».

Против вопроса: «Кто ж вас затащил в дурную компанию?» - Пётр бурно протестует. «Не надо рассказывать сказки про «научили плохому»! Я сам додумался».

По его словам, вокруг него что-то тащили все. Когда мать, в конце концов, устроилась в прачечную при военной части, простыней дома стало столько – хоть не стирай, а стели новые. Отец регулярно приносил с завода «какие-то железки». Дальше Петра уносит в рассказы о том, как тащило разное в разные годы встреченное им начальство. Я возвращаю разговор к нему самому.

Денег в доме всегда было в обрез: «Помню, мы рисовали в школе. Учительница у нас была такая молодая, всё смеялась с нами. И вот прихожу я к матери – нужен карандаш. Она идёт в магазин, там продают два вида простых карандашей – твёрдые за копейку и мягкие за три, и покупает, естественно, тот, что дешевле. Глубокая экономия. А твёрдый мне не нужен – он же не рисует! А альбом вообще стоил тридцать пять копеек. Это сейчас мне всё равно, есть у меня альбом, или нету».

В общем, так тихий мальчик, которого в школе считали ангелом, и додумался вскрывать квартиры. Сам почитал Уголовный кодекс, кое-что по криминалистике и про замки. Схему преступления позаимствовал в журнале «Человек и закон».

В первый раз сел на восемь месяцев. Потом полтора года отработал в ботаническом саду, знакомые устроили. Потом сел снова, дальше пошло по накатанной.

«Вообще про тюремную жизнь много врут – в кино и в литературе. Придумали страшилку: «Не ходите дети в Африку гулять».

А чего там страшного, если вас посадили в камеру, где сидят такие люди, как и вы? По крайней мере, раньше в тюрьме был порядок.

Я бы сейчас с удовольствием уехал на особый режим. Там ничего не происходит, и там чётко знаешь, где лево, где право, где низ, а где верх. Ну, если кто-то накосорезил, ему дадут раз по голове, он и успокоится. И вся эта блатная романтика из людей там уже повыветрилась».

Я слушаю это и думаю про детдомовцев, которые тоже часто попадают в тюрьмы. Люди, которые не умеют поддерживать отношения с другими людьми, очень любят места со строгим распорядком. Им так проще.

В первый раз горе-комбинатор отправился «отдохнуть» ещё в середине семидесятых. А потом и пошло: отсидка – несколько месяцев или лет на свободе, какая-то работа, чаще – жизнь по знакомым – и снова в тюрьму.

Бурные российские перемены конца прошлого столетия Петра почти не коснулись, зато семья постепенно отдалилась. Про то, что брат запил, Пётр узнал случайно, когда при очередной встрече с милицией представился его именем, чтобы милиция не привязалась к прежде судимому: «А паспорт дома лежит, потерять боюсь». Милиционеры пробили данные по базе, и, отпуская самозванца, посоветовали заплатить, наконец, за вытрезвитель. Потом при встрече Пётр даже попытался отчитать брата: «Что ж ты, дурак, делаешь!» На том разговор и закончился. Сейчас брата нет в живых.

Со времени последнего освобождения в начале двухтысячных с криминальными делами Пётр, по его словам, завязал. Зато освоил много других способов выживания – социальные приюты, поиски полезного на свалках, работы по своему и чужому паспорту, житьё у разнообразных благодетелей.

«К деньгам я вообще безразличен: много их – хорошо, нет – ну, значит так. Мы же не радуемся воздуху или солнечному свету – так и я с деньгами. Однажды было: вытащил из квартиры золотую цепочку, надел её на себя, лёг спать, а она ночью порвалась. Ну, я остатки собрал и в ведро выкинул».

«На помойках в городе, знаете, сколько всего найти можно! Продукты, алкоголь, одежду. Я однажды планшет нашёл нетреснутый, прямо с инструкцией, со всеми проводами, всё в целлофановый пакет завёрнуто. Я бы вот сейчас картон какой-нибудь поискал, щели у себя в будке заткнуть, только я в деревне за городом, а доехать туда-обратно – 500 рублей.

Я своему нынешнему хозяину, который мне эту будку поставил, говорю: «Посмотри на помойках, там иногда кисти выкидывают и краски. И книги бывают интересные». А он мне: «На помойках ничего нет!» Я это воспринял, извините, как личное оскорбление!»

«Бомжей вообще для себя надо строго распределить. Но понять, кто там на самом деле кто, – очень сложно. Кого-то на улицу выкинули родственники, кто-то пропил квартиру или по глупости продал. Кого-то обманули с обменом или с куплей-продажей. Кто-то взял ипотечный кредит и влез в долги – это совсем другая история.

У меня в приюте на Иловайской жил друг, я вообще не понял, как он туда попал. Он играл на фондовой бирже, всюду ходил со своим ноутбуком. Я сам видел эти курсы золота и редкоземельных металлов. У него была проблема – его в приют пустили на месяц или два и потом грозились выгнать. Была зима, а он вообще был человек домашний, на улице не жил никогда. Потом он позвонил каким-то важным знакомым, и его оставили до весны, как миленькие».

«Я когда на Иловайской (государственный Центр социальной адаптации для бездомных в Москве. – Ред.) жил, там разные люди были. Например, был дед один, он не пил, просто всё сидел, слабый был очень. А я терпеть не могу, когда люди смотрят голодными глазами, начинаю всех кормить. Меня там за это ещё идиотом считали.

Я тогда на стоянке работал, и, когда яйца в магазине покупал, в картонку не смотрел никогда, как женщины обычно проверяют. Однажды прихожу домой, а из десяти яиц четыре – битых. Говорю деду: «Хочешь, яичницу себе сделай?» Он обрадовался – еда!

Я картонку с оставшимися яйцами на окно поставил и ушёл на смену. Через сутки возвращаюсь – в картонке одно яйцо. Спасибо – оставили.

Но вообще я им разрешал у себя продукты брать. У меня от походов по помойкам всегда было много всего – мука разная, крахмал, жиры. Бывало смешно: когда я дома – сахар стоит нетронутый, уйду на работу – полпакета улетучилось».

Кажется, на утащенный соседями сахар Пётр всё-таки обижается. И тут же рассказывает про хозяина своего нынешнего вагончика – привёз как-то несколько плиток шоколада – и не поделился. Как ребёнок.

Вообще отношения с людьми у Петра, по моим ощущениям, выстраиваются не всегда, уж очень неожиданно перемежаются у него желание поговорить и независимость: «Те, с кем я хотел бы пообщаться, от меня бегут, а общаются с радостью те, с кем я не хочу, – всякие пьяницы».

«Вот на стоянке я работал, а у них там всякие дела были – ремонт подпольный, а, бывало, и машину угнанную на запчасти разберут. Стали на меня косо посматривать, а я чего, я там оформлен не был. Чувствую – лишний я. Ну, я взял вещи и ушёл».

«Я знакомым со стоянки говорил: «Я бомж!» А они смеются: «Какой ты бомж? Бомжи вон валяются». И я для себя так определил: «Я просто свободный человек. Плохо, конечно, живётся. Хотелось бы лучше, и были всякие планы. Но уж как получилось».

Про Заочный народный университет искусств впервые Пётр узнал ещё в тюрьме. Прочёл в газете, что принимают всех, но образование платное. Денег не было, но был рисующий сокамерник с деньгами. Пошёл к нему: «Слушай, давай ты будешь учиться, а я вместе с тобой делать задания».

Сокамернику идея понравилась, но планы на художественное образование тут же обрубило начальство. «Они как представили, что у них через почту пойдут какие-то непонятные рисунки…»

Второй раз проспект университета попался Петру через несколько лет уже на свободе. Деньги были, но оформляться на учёбу со своим тюремным прошлым не хотелось. Поговорил в отделе кадров на тогдашней работе, оформил документы на одну из сотрудниц. «Этим в ЗНУИ всё равно, только деньги плати». Некоторое время ходил на занятия. Потом деньги закончились.

«Я у них договорился там. Я там и уборщиком работал, и сторожем, ещё немного – я бы, может, и жил у них. Мне уже даже не учёба была важна. Я уже думал, может люди, единомышленники, мы найдём с ними общий язык, и они мне помогут. А потом одна тётка там подняла шум и крик: «Ой, от него пахнет! Ну, я и бросил ходить. Вот и вся учёба».

Потом Пётр пытался делать кукол. «Во-первых, практически всё для куклы можно найти на помойке. Это получается бесплатно, так что это выгодно. А потом…вы в ЦДХ давно были? Там, наверное, теперь всё поменяли, а было пол-этажа таких же вот, как я, сумасшедших кукольников.

Понимаете, ну, не люблю я ни дома, ни машины. Кому-то обязательно нужна машина, но ведь можно проехать на машине и пешком пройти. А куклу когда делаешь – это такой кайф!»

Кажется, у Петра, наконец, прорвалось признание, что рисовать и что-то делать руками ему просто нравится. Но дальше – вновь следуют рассказы о том, как он пытался завести в ЦДХ полезные знакомства и устроиться. Как носил тамошним обитателям добытые где-то проволоку для каркасов и бисер. Потому что в будке, где он живёт уже пятый год, зимой холодно, а картинам нужны условия. То есть, о чём бы ни говорил бездомный, а думает он о доме.