– Слава Богу, Надя, мне отрезали ноги, наконец! Вы не представляете, Егор, – это уже ко мне, – как было тяжело с ними, настоящие толстые бревна. А теперь я такая легкая стала!

Я стоял на берегу залива огромного озера, слева громоздились ледники вершин Тянь-Шаня, справа вода уходила за горизонт, а я стоял на мелком песке посреди космической красоты, слушал прибой и думал о том, что объединяет безногую Оксану, старичков-молодоженов, бездомного по кличке Депутат и еще многих-многих других.

Я определенно видел, что у них есть какая-то тайна, которую они не высказали, а я не могу догадаться. Репортаж я не напишу, я не понимаю чего-то самого главного, – подвел я грустный итог.

– Ну, вот и конечная остановка, – говорит наша провожатая Надя, – для многих это место и правда становится конечной.

Нижне-Серафимовский интернат для престарелых и инвалидов неподалеку от Бишкека. Вокруг горы, поля, село Нижняя Серафимовка в очень красивом месте. В окна можно видеть всю эту красоту, если бы кто-то в окна смотрел. Урна перед входом забита пустыми водочными бутылками.

– Праздник, что ли какой-то, – спрашиваем у Нади.

– Нет, пенсия недавно была. Вы бы видели, что тут творится в сам пенсионный день, страшно входить.

Идем на второй этаж, где живет Оксана – подопечная Отдела социального служения и благотворительности Бишкекской и Кыргызстанской епархии. Если коротко описать ее жизнь, получится примерно так: жила-была Оксана, до какого-то времени все было неплохо, даже хорошо, были родители, муж, долгожданная дочка, но потом внезапно умерли муж и родители, тяжело заболел свекор, дочь Оксана отправила к родственникам в Россию, сама осталась ухаживать за дедом.

Потом Оксану переехал автомобиль. Кома, 22 перелома, несколько позвонков в крошево. Боль была чудовищная, не раз приходили мысли о суициде. И вот теперь она радуется, что ей отрезали ноги.

Ноги и правда после аварии потеряли чувствительность и стали обузой. В больнице, где Оксана пролежала год после операции, мыши ночью объедали ей пальцы, а она этого даже не чувствовала.

В таком состоянии она и попала в Серафимовку, где ее обнаружили сотрудники Отдела социального служения.

Оксана – человек очень сильный и энергический. Вот она рассказывает очередную историю:

– А последний раз, когда мы ехали в больницу по поводу моей онкологии (вот онкологии только не хватало! – думаю я), мне ноги еще и поломали хорошо! Благо, что нет чувствительности! И вот мне их все-таки отрезали, и так хорошо аккуратно зашили! Мы вернулись в Серафимовку обратно. И вдруг я вижу, что ноги у меня побежали.

– Что? – я сижу и не понимаю, она шутит?

– Ну, потекли, потекли. И тут я вспомнила, что я не молилась. И я стала молиться, плакать, кричать: Господи, прости! И знаете, через 3 дня швы затянулись.

Перед кроватью Оксаны, на подоконнике настоящий иконостас.
– Я живу с постоянным ощущением чуда. Это все молитва, – она обводит руками вокруг. – Таких кроватей, например, больше ни у кого нету, она вся электрическая, поднимается-опускается. Ремонт в комнате сделали.
У меня выхода другого нету. Иначе можно сойти с ума. Когда я приехала сюда, на моих глазах вынесли трех покойников. Мне стало жутко страшно. Я написала родственникам, знакомым, но никто не ответил.

А с теми, кто здесь живет, я почти не общаюсь. Разговоры заканчиваются бутылками, а я стараюсь избегать.

Знаете, была тут категория надеющихся, тех, кто говорил: меня скоро заберут, приедут родные, дети. Все они умерли, остались только те, кто попал сюда, став инвалидом из-за пьянки, они совсем другие.

Есть еще один дедушка неуспокоенный, он даже деньги собрал на лечение больному мальчику. Остальным ничего не надо.

Оксана вяжет детдомовцам носки, интересуется судьбами других подопечных, о которых ей рассказывает Надя, что-то советует, радуется, рассказывает, как она тут сама себе варит суп, как к ней приезжали из ООН и еще другие журналисты, как она заставила директора интерната покупать памперсы.

Я слушаю и не верю, что за стеной лежат люди, такие же люди, но совсем другие, тоже живые, но уже мертвые.

У Грибовых 14 приемных детей. По дороге Надя рассказывает об этой семье и о том, что Надя делает, чтобы не сойти с ума от всего, с чем приходится сталкиваться.

История Раисы Грибовой похожа на все истории человеческих трагедий, запутанная, со множеством действующих лиц и обстоятельств, которые иногда кажутся фантастическими. Она выросла в детдоме, в 1969 году в 13 лет начала работать грузчиком и т.д. Нет, наверное, большого смысла рассказывать подробности, в каких печах и домнах отливался этот характер.

Живут Раиса и ее многочисленные дети на окраине города Канта, в селе Котовском. С ней же вместе живет ее сын Виталий, который ухаживает за парализованной женой Валентиной. У Вали было высокое давление, потом случился инсульт, 10 месяцев она пролежала в коме.

– Она месяц лежала в больнице, ее там и не лечили толком, потом врач мне говорит: либо забирайте ее, либо пишите отказ. А я ему: вы на своих родственников отказ напишите, а мы заберем ее домой.

Так Валентина вернулась домой и два с лишним года уже Виталий ухаживает за ней. Этим летом он на участке построил дом, куда перевез жену, теперь они живут отдельно. Валентина стала немного говорить, но Раиса не понимает, ей переводит сын. А двое детей сына отлично уживаются с детьми Раисы.

Мы сидим в комнате, Рая рассказывает о себе и детях почти шепотом, не все из них знают, что они не родные. Дети приносят дневники, показывают свои пятерки, а Рая шепчет:

– Тяжело бывает, бывает такое, что без хлеба сидим.

Раиса рассказывает, как бывший президент Атамбаев лично обещал ей квартиру, как безуспешно добивалась она этой квартиры, как то ли сын, то ли брат Атамбаева похитил деньги, выделенные Раисе. А потом про то, как к ней попал самый сложный из приемных детей. И про то, как она выгоняла биологического отца-алкоголика приемных двойняшек.

Во всех историях главное – железная уверенность Раисы в том, что детям нужен дом и любовь. А любовь – это то, что человек, шепчущий про отсутствие хлеба, в полный рост являет на окраине города Канта, в селе Котовском. Любовь – это ее сын, третий год ухаживающий за парализованной женой, разбирающий ее шипящий трахеостомой лепет: «Мух у ея хооший».

Есть еще один необычный подопечный у Отдела по социальному служению, старичок-инвалид, непонятно, в чем у самого душа держится, а он еще и помогает другим. Это – бывший американский реанимобиль, который возит еду, одежду и медикаменты бездомным Бишкека.

Чинить его уже почти невозможно, запчастей нет, людей, разбирающихся в такой архаичной технике, тоже нет. К сожалению, он не умеет разговаривать, но если бы вдруг он чудом заговорил, думаю, он произнес примерно такой монолог:

– Много лет назад я родился в Америке. Я появился на свет для того, чтобы спасать людей. Я помню, каким я был красивым, мощным, быстрым: 200 с лишним лошадиных сил, 7-литровый турбированный дизель. Когда водитель нажимал на газ, я сходил с ума от счастья, я ревел, как самолет, я жег резину и глотал милю за милей. Я мог приехать на место так быстро, что все только рты раскрывали, а шофер вцеплялся в мой руль, будто в спасательный круг.

Я обгонял смерть даже тогда, когда она уже усаживалась где-то там сзади, среди деловитых врачей и плачущих родственников. У меня был свой способ: я трогался чуть раньше, чем закрывались задние двери, и смерть, только и успевала сказать «как дела?», а ее уже сдувало ветром, срывало инерцией. Гудбай, старая, догони меня!

Но однажды я не успел. Я рванул с места, не заметив, что дверь закрыта. Смерть осталась в кабине, и я чувствовал ее холод.

Пришел срок, меня оставили на стоянке. Молодые были быстрей. Я стоял и ждал, что со мной будет. Я был еще силен, механики говорили, что мотору сносу нет, а механики просто так не болтают. И вот меня увезли.

Я попал в другую страну. Все стало по-другому. Я ездил всего два дня из семи. Люди, к которым я ездил, не умирали, они просто хотели заправиться. Мне ведь тоже надо заправляться время от времени, у людей это происходит чаще. И скорость оказалась не нужна, нужно было лишь доехать и не сломаться.

И я старался, но это оказалось слишком сложно. Время берет свое, даже железо может гнить, и вот в кузове появились дыры. Я закрываю их ковриками, но они есть, я-то знаю. У меня перестали включаться сирена и маячки, я разучился гудеть.

Новые механики смотрели меня, качали головами. Мотор работает, но я знаю, что запчастей для меня нет. Это значит, что если мой 7-литровый дизель заглохнет, его никто не сможет завести.

Я решил, что я не заглохну, ведь механики зря не болтают, а они говорили, что мотор вечный. Дважды в неделю я езжу к тем, кто не умирает, но очень хочет заправиться. Я вожу им их топливо, я вожу к ним тех, кто может их немного починить. Я приезжаю, а потом стою и слушаю разговоры.

Приходит бабушка-пенсионерка, хвалит моих людей, говорит, что и вкусно, и можно взять с собой, это хорошо. Приходит человек, у которого нет гаража, он называет это «дом». Его зовут Депутат. Все смеются, спрашивают, что за Депутат? Депутат вечного созыва, – отвечает Депутат. Что тут смешного? Я не знаю. Он тоже берет тарелку, потом примеряет себе чехлы, мои люди возят чехлы для тех, кто без гаража.

Потом приходят те, кто сломался. Их чинят, но если поломка серьезная, то советуют идти «к врачу», это самый главный механик у людей.

Те, кто без гаражей, очень ждут меня, я вижу, что они рады. А у меня почти не осталось лошадиных сил, я уже рад, что ездить надо не быстро и только два дня из семи. Я приезжаю к себе, стою и думаю о моторе, о железе, об электричестве, которое почему-то не идет сквозь провода, застревает где-то внутри, о том, что, наверное, механики врать не будут, но что-то не так, что-то определенно не так, мне с каждым разом все труднее просыпаться.

Я очень устал. Усталость железа – есть такое выражение. Мое железо очень устало, мне нужно отдохнуть. Нет, конечно, я поеду, ведь люди меня ждут. Но что-то слишком сильно не так.

Владыка Даниил (Кузнецов), епископ Бишкекский и Кыргызстанский, служит в Киргизии с 2014 года. «Здесь ослабление социального служения – это ослабление значимости православия, внутреннего Евангельского служения», – говорит он.

В стране примерно 300 тысяч православных христиан. Скорее всего, за последние годы количество православных уменьшилось, все уезжают. Уезжают, впрочем, не только русские, но и турки, немцы, которых здесь тоже было много.
Мы попросили владыку рассказать о киргизах. Общаясь с местными, мы всякий раз удивлялись их жизнерадостности и приветливости. Владыка Даниил первый произнес главное слово – «оптимизм».

– Я понял, откуда берется их оптимизм, когда поднимался в горы. Там все время меняется погода, то ветер и холод, то дождь или снег, то солнце и тепло. Я думаю, что такие жесткие условия привили народу оптимистическое отношение к жизни.

Эти люди не унывают, это очень веселый народ. Они имеют надежду. Без надежды жизнь невозможна.

Руководитель Отдела социального служения и благотворительности, сестра милосердия Елена Иванова добавляет:

– Киргизы юморные, я думаю, потому что это способ преодолеть страх. Пока я хорохорюсь, все нормально. Как только улыбка с лица сойдет, такая безнадега подкатит, что не выскочить.

Среди тех, с кем мы познакомились в Киргизии, баба Лена – отдельная личность. Мы приехали к заброшенной стройке ТЭЦ, с одной стороны забор, над которым торчит исполинская труба, с другой – какие-то непонятные здания и неожиданная в этом месте бензоколонка, за ней видны горы, и все это в вечернем контрастном солнце.

Среди труб и бензоколонок открылся узкий проход, а за ним - высокая деревянная калитка. За калиткой обнаружился маленький участок земли со старым домом, огородом, садом и владелица его – баба Лена.

Мы сели у дома, чтобы бабушке было удобно рассказать Наде о последних новостях, а мне о своей жизни, об отце – начальнике партизанского отряда в Белоруссии, о том, как она в 1968 году оказалась в Бишкеке, училась в университете, как умер сын, а все родственники разъехались кто куда.

Среди прочего, Елена Степановна объявила, что живется ей тяжело, потому что «Мы здесь никто. Мы не решаем никаких проблем». «Мы» – это русские пенсионеры, насколько я понял. Еще баба Лена рассказала историю о том, как она противостояла ворам.

– Наверное, они следили за мной. Видят, что я одна. Где-то между часом и двумя ночи все загремело, я вышла из комнаты ко входной двери. Кто-то стучит: «Открой, открой!» Я говорю: «Ты кто такой, почему так стучишь?» А он отвечает: «Я Сашка-сапожник». Я думаю, что ж мне делать?

Их, я потом узнала, двое было, но один вылез обратно через забор, а этот не смог. Он собрал все белье, что я тут сушила, постелил на крыльце и лег спать. Да. Мне в окно-то видно, в июне ночи светлые.

Я позвонила в милицию, они приехали, а войти-то не могут, калитка закрыта, ну они и уехали. Я надела халат, тапочки и успокоилась, пусть, думаю, человек спит. Хожу туда-сюда, кошки за мной ходят, я их покормила, успокоила тоже. И вот в полпятого уже светло, я резко открываю дверь, а он шевелится. Я говорю: «А ну, вставай!» А он говорит: «Что ты кричишь?» Я, говорит, башмак никак не найду. Потом быстро встал и прошел к калитке. Русский, высокий такой.

Я догадалась, что это бездомный. Пошла туда, где их кормят, и увидела его, он был там. Ну я его пожалела, не стала милицию звать. Я просто хочу ему сказать: «Ты русский парень, я тебя пожалела, ты у них будешь поколоченный». Вот так.

В Бишкекский интернат общего типа для престарелых и инвалидов мы приехали, чтобы навестить нескольких подопечных Отдела. Когда приехали, выяснилось, что одна бабушка умерла. Продираясь сквозь удушливый запах, шли опять по длинным темным коридорам. Эти коридоры – одинаковые во всех подобных заведениях.

Опять открытые двери, люди, раскачиваются в такт своей угасающей жизни, босховские медсестры, сидящие за столом в полутемной сестринской. И тут же группа бишкекских киношников, которые снимают фильм «Последнее кочевье», какие-то благообразные киргизские старики-актеры, наряженные в жителей интерната. Ощущение такое, будто попал в дурной сон. Снова вонь и коридоры.

Наконец, мы дошли до нужной двери. На ней табличка:

А за дверью – уют и двое влюбленных, общий возраст, которых, думаю, уже перевалил за отметку 150 лет. Галя и Боря. Галя не ходит, колясочница, Боря почти ничего не слышит. Мы садимся, чтобы поговорить. Борис Афанасьевич очень подробно рассказывает свою эпопею борьбы с государством. Была когда-то семья, он работал милиционером, потом все рухнуло, корейцев стали увольнять с работы. Семьи не стало, жизнь, казалось, кончилась.

– Государство несет ответственность за мою растоптанную судьбу, поэтому сейчас я живу за государственный счет.

Он показывает фото дочери и снова рассказывает, как он боролся, пытался сохранить свою жизнь, пока не попал сюда. А Галина Яковлевна только приговаривает: «Боря, короче, короче». Третий год он уже здесь.

Галина из деревни, тоже была семья, но муж помер, а зятю не понравилось, что она в коляске. Пришлось уйти в интернат.

– Пришла сюда и вот встретила человека, – нежно говорит она. – Мы, между прочим, молодожены, скоро год, как мы поженились.

Борис вел себя решительно, как ему свойственно. Познакомившись с Галиной и пообщавшись с ней, он сделал предложение. Галина согласилась. Он «привез к ним в комнату ЗАГС», поженились, устроили небольшую пирушку для персонала. И вот живут, счастливы.

– Одно только, – говорит Борис, – я часто в чтение погружаюсь, получается, забываю ней, а она обижается.

– И еще ему по телевизору лучше бокс, а мне лучше кино, – смеется Галина.
Никаких слуховых аппаратов Борис не признает, в быту ему это не мешает, да и вообще, чем меньше слышишь, тем лучше.

– Мы хорошо живем, – говорит мудрый кореец на прощание. – Мы не боимся будущего.

Я стоял на берегу залива огромного Иссык-Куля, слева громоздились ледники вершин Тянь-Шаня, справа вода уходила за горизонт, а я стоял на мелком песке посреди космической красоты, слушал прибой и думал о людях, которых встретил здесь. Каждый из них имеет тысячи причин сойти с ума, разочароваться в жизни, устать от своей судьбы. Жизни каждого из них хватило бы на пятерых, чтобы довольно часто жалеть себя. Но у каждого находится свое «если бы».

Если бы не ощущение чуда посреди кромешных коридоров, если бы не затопляющая все любовь, если бы не чувство юмора и собственного достоинства, разгоняющее разбойников, если бы не внезапное исчезновение страха перед будущим и обретение долгожданного покоя, все было бы невыносимо.

И если бы не эта невозможная красота и величие природы, окружающее людскую беду, выжить было бы точно немыслимо. И люди в беде живут дальше, исполняясь отчаянного оптимизма и надежды, а те, кто им помогает, находят в себе силы помогать еще. Только вот автобуса очень не хватает для полного счастья.